Евгений Чорный

Соколиный полет "пешки"

10. "Русиш асс". Ночь у истребителей

Один раз, тоже возвращаясь с "охоты", пришлось садиться на аэродром истребителей. Он запасным аэродромом считался для нас. Аэродромы истребителей обычно поближе к линии фронта располагались, чем наши. В истребитель горючего меньше могли залить, чем в бомбардировщик, поэтому так делали, чтоб поближе им было лететь. А это были те "маленькие", которые как раз в то время в основном с нами работали, прикрытие обеспечивали. Поэтому как запасной считался.

На их аэродром мы и сели, до своего уже не смогли бы долететь. На пределе видимости, что называется, и так еле успели сесть.

* * *

Как всегда в таких случаях, сообщили в свой полк, что все нормально задание выполнили, сели у соседей, завтра утром будем дома. Во время войны не один раз приходилось садиться на аэродромы других частей.

К штурмовикам, истребителям. И они, случалось, так же садились. Истребители нет, а штурмовики - они тоже на разведку летали, долетается до того, что хотя бы куда-то сесть. Не важно, чей там аэродром - в таких случаях все свои. За это никто не наказывал, не запрещалось. Самолет цел, все живы, задание выполнили - все хорошо.

По-своему оно интересно и полезно было, когда так попадал. Пообщаешься, посмотришь на летчиков, которые на других самолетах летали. Так вроде бы все летчики и все одинаковые. Для тех, кто сами не летали.

Но вообще, летчики отличались между собой, в зависимости от того, на каких самолетах летали. Не то, что внешне, но поведением, каким-то настроением таким общим.

* * *

Истребители были более веселые, что ли. Разговорчивее, как-то, приветливее. Если к истребителям попадал так, то как-то проще и легче было у них, чем - если оказывался у штурмовиков.

Никого не знаешь, как бы командир полка, куда сел, должен был обеспечить в таких случаях севший у них самолет. Но это по приказу, а какой командир полка, даже его зам будет там заниматься нами. Хотя для этого и ничего особенного не требовалось - накормить, место, где поспать можно, дозаправить самолет, если нужно.

У истребителей быстро сами летчики в свою какую-то компанию забирали - в столовую поведут, чтобы накормили.

В каждой столовой нормы, хоть это и офицерские нормы. Лишних порций не готовят. Поэтому как бы команда нужна в столовой. Нам же три порции надо. До комполка или еще кого из командиров у истребителей никогда дело не доходило. Сами летчики, с какими-то шуточками-прибауточками - давайте, мол, делите наш пайок еще на троих - к нам бомбардиры прилетели. Тут же отводят в землянку, где есть свободное место поспать. Командир может узнать о том, что мы сели на их аэродром, только если надо сделать дозаправку. А так утром улетели и все. Сообщали, конечно, но нас комполка или кто другой из командиров и не видели в глаза.

* * *

Штурмовики другие были. Все такие хмурые. Какие-то более раздражительные, что ли. Неприветливые, как говорится. И между собой разговаривали как-то так грубо. Не только, что они матерились во всю и на земле, как и в воздухе. Шутки или замечания такие и между собой, да и по отношению к тем же девчонкам, которые в столовой официантками их обслуживали. Я не слышал, чтобы в нашей столовой кто-то так мог пошутить с официанткой. С матом что-то ей скажет. Какую-то такую грубость, а другие смеются.

У нас тоже были случаи, кто-то вспылит на ту же официантку. Особенно, когда кто-то погиб, все раздраженные, хмурые. Чаще всего в такой момент этим девчонкам доставалось. Как-то успокоят, чего ты на нее кричишь, она тут при чем. Сами же ребята, которые там же в бою были.

Хуже, когда кто-то к этой девушке, там любовь - не любовь, но симпатию испытывает, заступиться за нее. Если один не просто накричал, а обозвал еще как-то. Все уже, между этими ребятами кошка пробежала. Хорошо, если оба не летчики.

Но все равно, такое не часто случалось. А у штурмовиков - это нормальные как бы шуточки были, такое обращение. Эти официантки даже и не обижались, в слезах не убегали. Смотришь, а какая-то еще и с такими же шуточками отвечала.

Как у меня осталось впечатление. Но это не только у меня такое впечатление было. Помню, как-то так было, что надо садиться, а и до аэродрома истребителей, и до штурмовиков почти одинаковое расстояние. Но штурмовики как бы ближе на несколько минут полета. А ситуация, что темнеет, и каждая лишняя минута может дорого стоить.

Я штурмана по связи спрашиваю: "Костя, куда будем садиться, к истребителям или штурмовикам?". Сафонов был такой спокойный, рассудительный, хороший парень, помолчал немного: "Командир, лучше было бы к истребителям, чем к этим". Я про себя улыбнулся потому, что мне и самому лучше было до истребителей дотянуть. Знал, что не надо никуда будет ходить самому, кого-то просить, чтобы экипаж накормили, указали место, где переночевать.

* * *

Разница такая в поведении, в манере разговора друг с другом, даже в каких-то жестах была заметна. Казалось бы, все летчики, но разные оказывались - в зависимости от того, на каких самолетах летали. То есть, как приходилось летать, как воевать.

Штурмовики были более угрюмые, взгляд практически у все такой неприветливый. Вроде как злиться на тебя. И как-то такое осталось впечатление, что каждый сам по себе. Не чувствовалось каких-то приятельских отношений, как у нас, у тех же истребителей. В той же столовой за столом. Между собой не разговаривают. А если кто-то что-то скажет, то грубо как-то так. Неприятно даже нам было. Сидим своим экипажем где-то, переглянемся между собой - нам всем странно такое было.

Видно, так как приходилось работать штурмовикам, сколько их гибло, особенно стрелки-радисты, они такими и становились. Человек грубел и становился каким-то нелюдимым - каждый сам в себе готовился к смерти. Наверное, от этого. Те же стрелки-радисты с "илюш" так разговаривали с летчиком, что просто трудно себе представить, чтобы у нас кто-то такое мог себе позволить. Какие-то были случаи. Но чтобы за привычное было, что стрелок летчика матом мог послать. Причем, не важно - из чужого экипажа или своего.

Они себе такое позволяли, и это у них было принято потому, что для тех же стрелков-радистов на "илюшах", кажется, отводили два или три вылета. Готовили новых стрелков из расчета, что каждый из них больше трех вылетов не сможет сделать. По статистике - погибают.

На "илюшах" стрелки так и гибли - один-два вылета и новый стрелок.

* * *

У нас тоже стрелки-радисты больше всего погибали или получали ранения. Но совсем не так, как ребята, которые попадали на "илюши". Причем, их в одних школах готовили, курсы одни и те же. А потом сортировали, кого на "пешки" сажали, а кого на "илюши". Наши стрелки же рассказывали. Когда, после окончания, шло это распределение, они уже знали, что это означает. Тот, кого на "илюши" летать записали, сразу другим становился. Человеку жить оставалось неделю или две, пока доедет в полк по назначению и начнет летать.

То же свои там дела, кого и куда направили.

На "илах" первоначально вообще место стрелка не предусматривалось. Один летчик только. А потом, когда их в первые месяцы войны немецкие истребители понасбивали - поняли, что надо защищать хвост. Прилепили сзади этого "Ил-2", как скворечник, такой фонарь прозрачный из стекла этого, плексиглас или как там. Место стрелка радиста, чтобы он мог защищать самолет в задней полусфере. А сам "Ил-2" тяжелый был, бронирование у него было мощное. Но это все для защиты летчика и обеспечения жизнеспособности самолета. А для бронирования места стрелка уже некуда было добавлять вес. А высота, на которой работали "илюши" была такая, что даже пуля из пистолета для радиста могла оказаться смертельной. А немцы-то стреляли не из пистолетов.

Да и летчики-штурмовики тоже как смертники летали. Пока к ним не попадешь, как-то не знаешь. И них были такие, которые начинали парашюты с собой не брать. Первый раз, когда услышал у них о ком-то слова: "Чего ты хочешь, он уже без парашюта два месяца летает", - не сразу и понятно.

Потом кто-то из штурмовиков объяснил нам, что это значит. У штурмовиков было такое. Летчик, а, обычно, и стрелок вместе с ним парашюты оставляли на земле. Это означало, что если собьют, он будет делать "огненный таран". Не знаю, сколько таких в каждом полку у штурмовиков было. Куда мы попадали, из каких-то разговоров, что почти постоянно так два-три летчика летали. Кто-то погиб, через какое-то время другой идет на задание лететь без парашюта.

Командиры что-то пытались запрещать. Заставляли одеть парашюты. Они в самолет залезли, на взлет порулили, перед разбегом из самолета два парашюта выбросили и полетели.

Если "илюш" сбивали, им было лучше в плен не попадать. Немцы, особенно на передовой, их ненавидели больше всех из наших летчиков. Да они и работали, чаще всего на такой высоте, когда этот парашют не успеет и раскрыться. Вот так летчик летает, видит, как другие гибнут, узнает, что происходит с теми, которые посадили горящую машину, или приземлились к немцам - те там не просто таких летчиков убивали, а с издевательствами. Понимает, что ему не выжить в любом случае и принимает такое решение.

Когда среди штурмовиков попадалось быть, то такие летчики, которые без парашютов летать стали, даже среди штурмовиков выделялись своим поведением. Как зверь уже какой-то. И во взгляде, и в движениях - угрюмый, на всех как-то зло смотрит.

У меня как-то так запомнилось от тех пребываний во время войны у штурмовиков. Хотя не так много я у них там был. С десяток раз, может, приходилось к ним на аэродромы садиться.

* * *

У штурмовиков так переночуешь, редко когда в таких гостях несколько дней сидишь, но тоже случалось - погода нелетной станет - потом какой-то такой тяжелый осадок оставался на душе. Тут и самому не весело. На войне весело не было, как любят показывать иногда. То же постоянно в таком настроении невеселом находишься. А после штурмовиков начинаешь понимать, что в своем полку все-таки не так плохо.

А если у истребителей так переночуешь - совсем другое оставалось впечатление. Улетел к себе, но как-то приятно вспоминать, что там увидел, услышал.

* * *

В одну из таких ночевок у истребителей, попал я к ребятам в землянку. Один я попал потому, что весь наш экипаж разместить вместе не было мест ни в одной землянке. По разным землянкам разобрали нас. Стрелок-радист даже в землянку к техникам попал, кажется, в землянках среди летного состава места не оказалась. На одну ночь - это уже не важно.

Я, наверное, за всю войну так ни разу не смеялся, как в тот раз. И долго еще было, что вспоминал и опять смешно. Улыбаешься, вспоминая тот рассказ, да как это еще показывалось одним парнем.

Летчик, лейтенант. У него уже орден один на гимнастерке был. Уже не просто летал.

Как обычно вечерами в землянке, чего-то там каждый делал какое-то время. Я на свое место забрался, лег, чтобы не мешать. Потом из этих ребят тоже некоторые стали уже укладываться. А когда лежат уже почти все, начинаются какие-то разговоры.

И у нас так же было каждый вечер. То ли кто-то рассказывал что-то, то ли что-то обсуждается. Баланду травили.

И тогда, у этих истребителей, сначала как-то такой разговор пошел. А потом кто-то к другому, не помню точно, вроде: "Коля, расскажи тут вновь прибывшим, как ты русским ассом у немцев в плену побывал".

Какой-то парень, такой достаточно высокий, не очень складная фигура, худощавый такой, сначала: да отстаньте.

Ему опять, уже другой: ну, давай, не ломайся - бомбардир же не слышал. Еще кто-то: уважь гостя. Тот парень отмахивался от них, за столом что-то еще сидел, карту учил или писал что-то.

Я так наблюдал, понимаю по улыбкам, что это какая-то хохма, которую этот парень уже не один раз рассказывал своим ребятам.

* * *

Какое-то время они его раззадоривали, потом он говорит:

- Ладно, расскажу.

Этот рассказ его, фигура его такая долговязая, еще он как-то настолько умело изображал разных немцев, себя в плену - действительно, за всю войну я так ни разу не смеялся. Но не только я, а и его товарищи тоже смеялись, хотя уже слышали не впервые - это у них было как любимое для них всех выступление этого Коли. Мне потом было жалко, что мои, ни штурман, ни стрелок, не слышали это.

Насколько это смешно, что произошло с этим Колей - вряд ли это было ему весело самому. Но как он это рассказывал и показывал - смешнее ничего не слышал и не смеялся так за всю войну. У нас тоже шутили, байки какие-то рассказывали. Ну, так посмеешься немного и все.

* * *

Этот Коля, или как там его звали, попал на фронт где-то в 43-м.

В полк попал, самолета нет, летать не на чем. Какое-то время так было. Потом пришли новые "яки", Какой-то с их полка комэск, Герой уже взял себе новый самолет, а его старый достался этому парню, лейтенанту.

И такая какая-то ситуация получилась, что на первый боевой вылет он вылетел на этом самолете, а все те звездочки, которые на нем были намалеваны не успели еще закрасить.

* * *

Немцы по-своему охотились за такими нашими летчиками, свои "воздушные победы" и у немцев, и у наших - летчики вели свою летопись. Этот Коля, который летал на уровне "взлет-посадка" в этот же первый вылет попадает в воздушный бой.

Причем так, что этих "мессеров" было побольше, а он же летел ведомым. Немцы увидели, что летит самолет, у которого на борту нарисовано около 20 звездочек, и несколько из них начали его атаковать. Как он говорил, они все на него бросились, кто быстрее собьет.

Естественно, что он и сам не понял как, смотрит - самолет загорелся, дымит. А над территорией немцев. Управление потерялось, надо прыгать. Не успел он приземлиться, к нему уже немцы бежали, он еще из парашюта не выпутался - они уже его окружили, автоматы наставили.

Вылез из строп, встал на ноги, пистолет-то был, но его и достать не успеешь. Повели его куда-то. Куда-то его завели, какая-то пехотная часть, не долго он там просидел. Часа два наверное.

Вдруг приходят, его забирают и куда-то везут. Он думал, что уже к эсэсовцам повезли передавать. Потом, говорит, смотрю: нет - к какому-то аэродрому привезли, эта охрана уехала, а его другие уже повели.

Смотрит, что его ведут уже какие-то солдаты аэродромной службы. Что-то ему говорят, но он по-немецки не понимает. Сначала опять в какую-то комнату завели, пустую: стол, стул. Заглядывал кто-то иногда. Через какое-то время опять заходит: "ком, ком...". Пошли.

Заводят его, видно, в столовую для летчиков. Большой такой стол, белые скатерти, еда, бутылки стоят разные. Много немцев сидит, видно, что это летчики. Они уже выпили.

Как этот парень рассказывал:

- Я захожу, а они уже видно по несколько стопок выпили. Шумный разговор такой, громко смеются. Я когда зашел, все ко мне обернулись. И много их сидит. Наверное, весь их полк там был.

Какой-то поднялся и стал что-то говорить. Тост к этому немцу главному обращается, который сидит во главе этого стола. Немолодой уже такой немец, крест у него на шее, награда.

- Начинаю соображать, что они празднуют, что именно этот немец сбил русского асса.

- Но до меня не сразу дошло, что это я и есть этот асс.

Несколько человек так произнесли какие-то тосты, на него что-то показывают, когда говорят. Он стоит себе один, они все сидят. Некоторые на него поглядывают, оглядываются даже. Какой-то встал, подошел, стал ему говорить, объясняет ему что-то. Что-то понятно: "русиш асс", тычет пальцем ему в грудь "пух-пух", - и на того немца показывает.

Парень этот кивает головой, что понял. С крестом это тот летчик, который его сбил. И начинает понимать, что они думают, что сбили русского асса, потому что на самолете звездочки не успели закрасить.

Тот немец, которого все поздравляют с этой победой, сидит за столом, а другие начали подходить, рассматривают его. Кто-то что-то сказал, все начали опять стопки наполнять. И этого лейтенанта за стол посадили, тарелку принесли, стопку шнапса налили. Пей, мол, со всеми и ешь.

А еда такая - мясо, колбасы, консервы - не как в наших летных столовых было. Стол, говорит, завален всякой едой. И голубцы, и котлеты - разной всячины. Дома только, в мирное время, что-то такое видел и ел последний раз.

Сел, говорит, за стол, а сам думает, что ему делать. Немцы ему улыбаются, может, не все, некоторые по плечу похлопывают, а некоторые, замечает, смотрят недобрыми глазами. Но большинство веселые, видно уже выпили хорошо. Летчики же.

Тост какой-то говорит, все поднимают стопки, он сидит. Рюмки не взял. Ему начинают говорить и показывают на рюмку, понимает, хотят чтобы и он тоже взял стопку, выпил вместе с ними. И так с улыбками, без злобы какой-то, вроде как он в гости пришел в незнакомую компанию.

* * *

Сижу, говорит, и соображаю, что делать. Можно, конечно, начать, что сталинский сокол с фашистами не пьет - выведут, морду набьют и этим все и закончиться. А оно уже и есть хочется. После завтрака, вылетели, а это уже к вечеру туда его привели.

Да, думаю, последний раз, может быть, в жизни хоть поем да выпью. Кто знает, что дальше будет, в плен попал же.

Взял стопку, с ним несколько немцев даже чокнулось. Взял какую-то еду, ему кто-то еще подкладывает.

Другой поднимается, опять говорит, наливают всем - и ему тоже. Он уже пьет со всеми, ест.

Все говорящие обращаются к тому, который как главный сидит. В каком он звании, кто он там, может, и командир полка у немцев был.

- Понимаю, что его хвалят, чествуют. После каждого тоста к нему почти все подходят чокнуться.

Какое-то время так пили. Потом один какой-то вскочил, что-то сказал, все засмеялись, кто-то захлопал в ладоши. Наливают мне и показывают, чтобы я шел, понимаю, чокнулся с победителем. Побежденный и победитель вместе выпили, значит.

Уже выпил несколько стопок, уже как-то отпустило то, что внутри сжалось, когда в плен взяли. Подошел, этот даже встал мне навстречу, чокнулись - зааплодировали, довольные. Выпили.

* * *

- Думаю, - как этот лейтенант рассказывал, - еще на брудершафт остается выпить с ними. То, что они говорят, все-таки какие-то слова понимаю. И понимаю, что они празднуют победу этого немца над русским ассом. Русиш асс, русиш асс - все время звучит в этих тостах. А себе сижу и думаю, если бы они гады знали, что это мой первый боевой вылет, а только самолет со звездочками, чтобы они мне сделали. Выгнали бы из-за стола.

Пьянствовали, как говорит, долго, допились немцы до того, что какой-то чего-то там прогорготел, они почти все пошли с ним чокаться. Этот, который его сбил не пошел, там еще кто-то, но большинство - причем с улыбками, ну, как с друзьями на пьянке. По плечу хлопают, что-то говорят, чокаются.

* * *

А потом чего-то один закричал, приносят его пистолет откуда-то. Видно какой-то разговор, было ли оружие у русиш асса. А пистолет в такой кобуре из какого-то кожзаменителя, потертый, облезлый такой. Тканевая основа видна залысинами такими.

Молодой летчик, пришел в полк ему из самого старья, какое было, кобура досталась. А когда немцы пистолет вытащили, как начали они смеяться, друг другу все это передавать. Пистолет ему достался уже поржавевший какой-то, а вычистить его он и не старался. Крутят все это в руках, то один, то другой. Друг другу что-то показывают. И смеются, кобуру эту чуть ли не на зуб пробуют.

Летчики, эти немцы, рассматривают все это, хохочут во всю. На него смотрят, что-то спрашивают. Понимаю, что как бы спрашивают, что это и есть оружие и кобура русиш-асса. А сами, наверное, между собой еще разговаривают, если такое у асса, то с чем тогда простые летчики летают.

Сбили его где-то летом. У него комбинезон тоже не новый достался, с дырками, одни лоскутами какими-то защиты, а другие болтаются. Причем, ему комбинезон сразу достался не от летчика, а от техника. Не смогли найти по росту.

* * *

Комбинезоны эти летные у многих в таких лохмотьях были. Из черного хабэ такого были те комбинезоны, ткань тонкая. Лазишь около самолета, с тем же техником, зацепился за что-то, порвал или оторвал кусок. Кто зашивал, а некоторые так и ходили. А у техников еще в худшем состоянии эти комбинезоны всегда были, они все время в самолете работают, а зашивали еще меньше, чем летчики. А этому парню старый комбинезон от какого-то техника нашли, новых не оказалось по его росту.

Немцы этим пистолетом и кобурой наигрались, опять что-то выпивать начали, и что-то там говорят между собой. Потом те, которые с ним сидели, сначала подняли его. Рассматривают, во что одет русский асс. Крутят его, то спиной, то лицом к столу повернут. На дырки, на заплаты показывают в разных местах. А лоскуты от разных тряпок, разного цвета. Сам так не обращал внимания, не задумывался, а тут все это рассматривают по отдельности.

Кто-то подскочил, его ремень расстегнул, забрал.

А у него не офицерский, а солдатский ремень был. Потерял как-то, украли, пока добирался, а в части не оказалось. Выдали солдатский и тоже какой-то старый уже. Пряжка зеленная - он ее как взял такую, так и не чистил.

Немцы все это таскали, ремень, пистолет, кобуру - одно с другим складывают. Его рассматривают. Потом кто-то на его сапоги обратил внимание. А у него тоже - не офицерские были сапоги, а солдатские, яловые, не новые. Нога большая, на складе офицерских не нашлось.

* * *

Эти все снабженцы тоже еще были. И те молодые летчики, которые и в наш полк приходили, тоже так. Ремни, сапоги солдатские. Комбинезоны чьи-то поношенные сначала выдают. Новых якобы нет. Он будет там возмущаться, требовать, как положено, когда он молодой. Было и такое - в училище при выпуске не выдают офицерскую форму, мол, в полку выдадут. А в полку нет - вас должны были при выпуске одеть. Что им там скажет такой летчик? Пока там уже время пройдет, начнут выдавать всем новое обмундирование. Если он доживет до этого. А эти старшины на складах там свое крутили.

* * *

Заставили его залезть на стол, отодвинули блюда разные, но так на скатерть и поставили. И ходят вокруг него, смеются, смотрят, по голенищам хлопают. Веселятся, рассматривают русского асса со всех сторон.

Как этот парень говорил, ему, конечно, неприятно, что над ним, над его обмундированием так насмехаются, но как бы не сопротивляется.

На стол поставили, но не к стенке еще.

Начни бузить что-то, могут тут же и к стенке поставить. Поэтому так, не сопротивлялся. Кто-то там сидит, не участвует во всех этих смотринах. Другие немцы к нему этого лейтенанта подведут, что-то тому показывают. Вовлекают в свое веселье. Как медведя на базаре водят, показывают, так и его.

Но немцы продолжают ему наливать, чокаются уже как бы по отдельности, за что-то выпить предлагают. Лейтенант этот первые несколько стопок выпивал, а потом видит, что тут можно напиться хорошо, стал уже пригубливать только. Они вроде веселые, а кто знает, что дальше будет.

* * *

Он на столе стоит - они внизу, вокруг него. Заставили его надеть ремень, кобуру с пистолетом. Причем пистолет засунули, а разряженный или нет, он так и не понял. Уже тоже выпивший, но когда они его пистолет крутили, обойму то вытащат, то вставят - то те там, то другие. Вроде так с обоймой и засунули в кобуру, но - поди знай. Когда ему отдали, чтобы он облачился полностью, как на задание вылетал, была мысль, а не вытащить ли свой пусть и ржавый да пострелять.

А может, разрядили, перед тем как в кобуру сунуть. Угадай там. Там не все такие веселые были, пьяные. Не все, но большинство немцев с оружием за столом сидели. Начни доставать пистолет, а он разряжен, а потом его уже... выпить уже не будут предлагать, если он покажет, что хотел стрелять в них.

* * *

Какого-то фотографа притащили. Начали разные снимки делать. То он на столе стоит, они внизу, то он вместе стоит с тем, который его сбил, а все вокруг. То по отдельности.

Долго они так, допоздна так веселились, потом спать пора. Которые постарше летчики, они раньше ушли, а он еще какое-то время догуливал с оставшимися.

Позвали какого-то солдата, отвести его. Со стола дали с собой какую-то бутылку вина, французское какое-то, закуски. Все время так сидеть бы под арестом.

Завели в какой-то сарай такой. Пили-то пили, веселились, но понятно, что это еще не те немцы. Это летчики и у них свое отношение к летчику. Долго же тут не пробудет.

* * *

Сам себе соображает, сделал вид что лег спать. Хоть и пил, но не очень захмелел. А полежал с час - сна нет, понимает, что когда от этих летчиков его заберут и отдадут другим, то уже совсем будет не весело. Надо как-то убегать.

Окон нет, дверь попробовал - открывается. Выглянул, часовой какой-то, видно, дремал, но дверь заскрипела, но вскинулся. Показал часовому, что "до ветру" надо, скорчился, за живот держится - нет сил терпеть.

Часовой рукой махнул, мол, иди, справляй нужду. Сначала отошел недалеко, часовой вслед не пошел. Еще дальше, видит кусты какие-то еще подальше. Часовому показал, что, мол, в кусты зайду, посидеть. Тот как бы опять махнул рукой.

По кустам, с этого аэродрома, куда-то в лес, так и убежал.

* * *

До своих потом добрался, как-то через партизан.

Некоторые тут же начали требовать, чтобы он и это рассказал, как он у партизан был. Мне там кто-то, кто рядом лежали, говорили, что это не хуже история, чем с немцами, даже еще смешнее.

Но эту историю я так и не услышал. Кто-то из старших скомандовал, пора спать и так уже слишком заговорились - скоро вставать уже.

* * *

Парень такой, тогда уже старший лейтенант, не столько веселый сам, сколько комичный. Так умел не только рассказывать, но и показывать, и разных немцев, когда они пистолет рассматривали, когда сапоги, какие лица и них были. И себя показывал, как он стоял, сидел, потом на столе. В землянке даже на стол залез, чтобы что-то там показать.

Не смеяться было нельзя - не меньше, чем те же немцы, мы тогда все насмеялись. Причем, его товарищи, которые уже не первый раз слышали и видели все это представление - смеялись тоже все. Там еще кто-нибудь словцо подкинет, когда тот рассказывал.

* * *

Насмеялся я тогда у этих истребителей, что называется, от души.

А так за все время войны, может, было - немного посмеешься с ребятами. Да и то. Оно скорее улыбнешься, чем смеешься даже. А так, чтобы хохотать, как в ту ночь у истребителей, больше такого не было за все время войны.

Хороший такой, с юмором этот старлей был, и над собой умел посмеяться, и над немцами. Но тогда уже орден у него был на гимнастерке, уже не только повоевал, но и не одного немца сумел сбить.

А стал бы по-другому себя вести - и сбежать не смог бы, да и живым ли остался. Пойми тут как правильно себя вести в таких случаях. Возьми он застрелись сразу после приземления, чтоб в плен не сдаться. Как нас все время настраивали: сталинские соколы в плен не сдаются. Особенно в первые годы, потом оно как-то уже не так было. И стрелялись ребята.

* * *

Сталинский сокол.

Помню, был один летчик у нас. Это еще в 42-м до моего ранения это случилось. Помню его, перед глазами так и стоит.. Мы вместе в одно время на фронт попали, в один полк.

Он невысокий такой был, где-то пониже меня. Но такой - атлетического телосложения, гимнаст отличный. На турнике такое вытворял - и на фронте были моменты иногда, когда турник какой-то находили. Еще после училища привычка и желания оставались как у курсантов. И на фронте первое время, если была возможность. А то и сами что-то организовывали. Сами ребята турник сделают, еще что-то.

После ранения в конце 42-го, я уже к турнику если и подходил когда, то разве подтянешься несколько раз. Да и то опасался. Когда по инвалидности признали негодным к летной службе, вообще комиссовали из армии, то врачи говорили, что первые годы опасно даже много наклоняться, тяжести поднимать - может парализовать. Не второй, а первой группы инвалидом станешь.

На фронт вернулся - куда там побережешься. Не один раз еще и из горящего самолета выпрыгивать приходилось. А те же перегрузки при пикировании. Организм молодой был, выдержал.

* * *

А этот парень хороший такой спортсмен был и летчик неплохой. Нравился он мне.

Подбили его. И так, что над немецкой территорией начал падать самолет. Он и штурман на парашютах приземлили, а стрелка видно убило или раненый не смог уже выпрыгнуть. Они еще не успели приземлиться, а немцы к ним уже подбегают со всех сторон.

Летчик первым приземлился, а штурман еще в воздухе висел - видел это все. Летчик приземлился, кувыркнулся, на ноги сразу вскочил. Достал пистолет несколько выстрелов по немцам сделал, а потом пистолет к виски - хлоп и застрелился. А штурман - не успел.. Вроде бы, как он сам рассказывал. Пока выпутывался из парашюта - его и схватили уже.

Штурман этот месяца через полтора вернулся, как-то из плена убежал и вернулся в полк. И продолжал воевать.

А летчик застрелился..

Нас тогда как-то больше настраивали этим: сталинские соколы в плен не сдаются. На всех собраниях твердили, чуть ли не перед каждым вылетом. Потом уже, где-то уже и в 43-м, не так много и часто такое стали говорить, чтобы настроить на такое.

А в первое время и сами как бы между собой, когда обсуждали, а что делать, если к немцам попадешь, настрой был - в плен не сдаваться. Даже не то, что на собраниях каких-то. В землянке, вечером, по-дружески. Хотя когда так рассуждают, это еще не значит, что так и сделает. Когда там окажешься.

Не знаю, как бы сам поступил, но, сколько помню тот настрой, - если к немцам попаду, то лучше застрелиться, чем оказаться в плену.

Такое внутри было. И не только у меня. Хотя некоторые ребята возвращались из плена. Живыми. И продолжали воевать.

* * *

Вот и пойми, как считать, кто из них правильно поступил. Какой поступок геройский. Тот, когда себя убил, или тот, когда убежал из плена и продолжил воевать с немцами.

Хотя в каждом случае свои какие-то особенности. Трудно судить. Я поэтому всю войну, на какие б задания не летал, всегда старался так делать, чтобы максимально оставалась возможность в любом случае дотянуть до своих. Или как можно ближе к своей территории. Скажем, можно так зайти на цель или так. Я тогда выбирал тот курс, который был более удобным для возвращения. Мало ли что произойдет над целью, если тебе меньше надо будет доворачивать, чтобы дотянуть до своих - уже больше шансов не попасть в плен.

Семь раз меня сбивали, но ни разу мне не пришлось попасть на немецкую территорию. Всегда успевал долететь и перелететь линию фронта. Было, что приземлялся прямо у окопов на передовой.

А все старались подальше протянуть потому, что над передовой повисеть на парашюте даже полминуты - если затяжной прыжок хорошо сделать - достаточно для того, чтобы тебя изрешетили из пулеметов, автоматов, те же снайперы.

 

© Евгений Чорный, 2009 г.